– Немного. Но он меня, кстати сказать, успокоил.

В последующие дни меня больше всего удивляло, как мило держит себя Анна с Эльзой. Эльза так и сыпала глупостями, но Анна ни разу не ответила на них одной из тех коротких фраз, в которых она была так искусна и которые превратили бы бедняжку Эльзу в посмешище. Я мысленно восхваляла ее за терпение и великодушие, не понимая, что тут замешана изрядная доля женской хитрости. Мелкие жестокие уколы быстро надоели бы отцу. А так он был благодарен Анне и не знал, как выразить ей свою признательность. Впрочем, признательность была только предлогом. Само собой, он обращался с ней как с женщиной, к которой питает глубокое уважение, как со второй матерью своей дочери: он даже охотно подчеркивал это, то и дело всем своим видом показывая, что поручает меня ее покровительству, отчасти возлагает на нее ответственность за мое поведение, как бы стремясь таким образом приблизить ее к себе, покрепче привязать ее к нам. Но в то же время он смотрел на нее, он обходился с ней как с женщиной, которую не знают и хотят узнать - в наслаждении. Так иногда смотрел на меня Сирил, и тогда мне хотелось и убежать от него подальше, и раззадорить его. Наверное, я была в этом смысле впечатлительней Анны. Она выказывала моему отцу невозмутимую, ровную приветливость, и это меня успокаивало. Я даже начала думать, что ошиблась в первый день; я не замечала, что эта безмятежная приветливость до крайности распаляет отца. И в особенности ее молчание… такое непринужденное, такое тонкое. Оно составляло разительный контраст с неумолкающей трескотней Эльзы, как тень со светом. Бедняжка Эльза… Она совершенно ни о чем не подозревала, оставалась все такой же шумной, говорливой и – как бы слиняла на солнце.

Дело в том, что фотограф-американец упорствовал. Он забрасывал Натали розами - вот почему Жиль дал ему такое прозвище – и нежными письмами. Ему пришлось отправиться в дальнюю поездку, и почти отовсюду он посылал Натали вполне безобидные открытки со спокойной уверенностью человека, решившего ждать хотя бы тридцать лет,– послания его то забавляли, то возмущали Жиля, смотря по настроению. Натали они трогали, и она это по своему обыкновению не скрывала, что, конечно, должно было успокаивать Жиля, но мешало им смеяться вместе над обожателем. Натали заявила, что во всяком искреннем чувстве, каково бы оно ни было, нет ничего смешного. На эту тему она вела долгие разговоры с Гарнье, которого Жиль представил ей однажды,– тот все еще ждал выхода из колонии своего юного друга. Кстати сказать, Гарнье все больше перекладывал работу на плечи Жиля, и зачастую Жиль, возвратившись домой, заставал там Гарнье. Уютно расположившись у камина, они с Натали увлеченно болтали. Странный все-таки у нее вкус! В компании пьяницы Никола и развратника Гарнье она становилась оживленной, веселой, тогда как общество Жана, человека интеллигентного, ее, по-видимому, тяготило. «Ты не понимаешь, – возражала она, когда Жиль. говорил ей об этом,– в них есть что-то непосредственное, искреннее, и это мне нравится». Жиль пожимал плечами: по его мнению, Никола и Гарнье – люди нудные, но он все же предпочитал, чтобы Натали интересовалась ими, а не американцем-цветочником.